Эти пару дней мир показывает мне, кто в доме хозяин — я пытаюсь по-свойски, а он меняет всё на диаметрально противоположное и тыкает меня в лужу носом как самого распоследнего котенка!
Вместо того, чтоб бежать, не лучше ли раскрыть паруса?

Ничего плохого, но ничего и хорошего.
Непозволительностей не случилось, потому что на 10 «да» всегда найдется 1 «нет». И слава славе.

Какой-то хаос и прочее, но мне кажется, что я довольна.
Моя стая...

белый луч раскладывается на радугуты мне нужен большую часть моей жизни

Всё так лживо.
Все поздравляют. Все те, кто забывал и не перезванивал, обещая.
Закрыла стену. Не поднимаю телефона.
Все улыбаются и забивают, едва произнеся это гадкое «С днем рождения».
Звонил друг. Просила прекратить и просто радоваться.
Обычный день, просто повод попатихардиться и наесться сладкого.
Только прохожие не поддаются этому безумию — всё так же проходят мимо.
Сейчас куплю бананы и шоколад — будем с Тищенко торт печь и играть в онлайны.
А после отнесу торт на китайский и подарю его людям.
Мяу.

Если б я мог говорить вслух, я бы рассказал, чем дышат птицы, слетающие с моих плеч, о ком думаю, засыпая, сколько минут до следующей жизни.

Мне слышится звон колокольчиков и протяжность нижней октавы, вибрация стен и неистовство бури. Я чувствую, как сжимаюсь в точку величиной пиксель на пиксель. Я чувствую, что моё тело недвижимо.

Твои зрачки велики как Луна во время затмения. Мои растворяются, и...

Не горят звезды, но мы помним запахи фонарей: здесь всё плывет талым снегом. Пыльца с пальцев ночного мотылька — я кутаюсь в его крылья и засыпаю. До весны — всего один вздох. Я смеюсь и взмываю в небо. Шелк дождя и неизбежные радуги.

Где-то там существовал бы я. Где-то здесь существовал бы ты.

Мне. Без. Тебя.
Что происходит?

Мне нервно.

Есть человек по имени Артем, которым я восхищаюсь, но с которым не говорю по причине того, что смущаюсь. Потому что я не компетентна в вопросах, в которых он сведущ.

Я рисую, и мне нравится. Меня хвалят на комикс клубе и просто друзья.

Я раскрываюсь.

Мне не хочется любить весь мир. Мне хочется любить только тебя. Но у меня что-то вроде привычки.

Мне хочется сосредоточиться на своем деле, но ничего не выходит, потому что в мире всё связано.

Я, короче, устал. Было бы классно, если б мы вместе жили.
Я б рисовала и писала сказки маркером на стенах. А ты бы фотографировал людей с балкона.
Так как-то.

Топиться в дождях душа.

Смывать с себя околесицы мыслей.

До самой поздней ночи.

Потому что перманентно.

Расскажи им, что я читаю мысли. Может, тогда улыбнутся. Или стекло потрескают.

О том, чего не может быть.

Вместо предыстории: Никогда не спрашивайте у Уоллеса, который час. Не смотрите ему в глаза и по возможности не отвечайте на его вопросы.

Уоллес открывает дверь, лениво окидывая взглядом мокрого Скотта, и отходит в сторону, чтобы дать ему возможность пройти.
– Что, опять?
– Да, — Скотт стягивает ботинки и мокрую верхнюю одежду, бросая их кучей в углу, — но на этот раз я был как никогда близок. Она улыбнулась мне!
– А потом снова опрокинула на тебя ведро воды?
Кивок.
– Ведро воды?
Кивок.
– С балкона?
– Какая разница, Уолл, это не имеет значения.
– Да, ты прав, Скотт, я просто ничего не понимаю в девушках.

***

Уоллес курит перед сном, пьет какую-то дрянь за полдоллара и вкус от этого во рту скверный, как если бы он напился чернил. Уоллес ходит из угла в угол, садится на кровать и снова встает, натягивает рукава свитера на холодные руки. Трет ладони, прыгает, натягивает на ноги ботинки в коридоре, потом их снимает. Смотрит на часы. Пытается посмотреть что-то на лэптопе. Снова курит. Порывается уйти.
Скотт приходит только под утро. Ложится рядом. Уоллес притворяется, что спит.

***

Нет сил, и Уоллес упивается в хлам. Бредет по мокрому асфальту, пинает блики от фонарей, спотыкается о собственную тень.
– Ско-о-отт, Ско-о-отт, иди сюда, Ско-о-отт.
Улица молчит, и Уоллес, прислушиваясь, различает лишь гудение машины в соседнем квартале, вопли дерущихся кошек и шум собственного дыхания.
Он психует, разбивая бутылку с остатками алкоголя об асфальт, ложится рядом с ней посередине дороги и смотрит на звезды. Его глаза блестят, и можно подумать, что он плачет. Но он же Уоллес. Кто угодно сказал бы, что такого не может быть.

Он заваливается на кровать к Скотту, не раздеваясь, буробит что-то неразборчиво-пьяное и спрашивает его о делах. Скотт лепещет что-то о красоте Рамоны, и Уоллес, не найдя в его речи ничего интересного, засыпает.
Скотт стягивает с него ботинки и грязную одежду, а после — накрывает своим одеялом.

***

Скотт переворачивается во сне и ударяет Уоллеса локтем. Спросонья, Уоллес начинает ругаться, но потом, увидев как Скотт мирно сопит ему в плечо, утихает, обещает себе запомнить этот момент и засыпает.
На следующее утро он ведет себя несколько милее, чем обычно.

***

Скотт и Уоллес — молоко и дождь. Холодная американская осень, вязаные капюшоны и неоднозначные шутки. Это гром и толпа, яркие эмоции и пустота.
Когда Рамона уходит от Скотта в третий и последний раз, Скотт позволяет себе напиться, а Уоллесу — находиться чуть ближе, чем следовало бы.
Наверное, во всем виноват алкоголь. Они лежат на полу: пьяный Скотт, и Уоллес ерошит его волосы. От Уоллеса пахнет дымом, от Скотта — спиртным и молоком.
Он, как-то нервно ерзая, прижимается к Уоллесу ближе, до тех пор, пока самому Уоллесу не становится неловко. Он пытается шутить, но Скотт не отвечает. Приподнимаясь, он смахивает руку Уоллеса с головы и, нависнув над ним, смотрит ему в глаза. Ясно, пристально, как-то странно. Затем опускает взгляд на его губы. И медленно, осторожно, как кошка, идущая по воде, целует первым.
Что происходило дальше, Уоллес не видел, потому что закрыл глаза.

***

Они молчат и делают вид, что ничего не случилась. Вопросы о настроении, планах на день и прочее — Уоллес почти уверен, что Скотт упился так, что ничего не помнит.
Первая пауза, и Уоллес отводит глаза.
– Я помню... – Скотт замирает на выходе из дома и смотрит под ноги, — помню важное... Кусками. Я купил пару бутылок той дряни за пятьдесят центов, что ты вечно пьешь. Потом помню... И еще... А потом... Всё кусками, Уолл, всё, что было.
– Успокойся, ничего не было. Я просто уложил тебя спать. Не будем больше об этом.
– Да, правда? Спасибо.
Уоллес замирает и слушает, как стучит сердце.
– Уолл, на самом деле, спасибо.
Раздается звук закрывающейся двери.
Уолес делает глубокий вдох.
– Успокойся, — говорит он вслух, — это же Скотт Пеллигримм. Забудем об этом. Этого не могло быть.

***

Через решетки балкона, на котором они сидят, хорошо видна улица. Уоллес курит Мальборо Классик, рядом с ним — Скотт пьет чай из глупой кружки с кроликом, подаренной ему на день рождения самим собой.
– Видишь, облака?
Уоллес отрывает взгляд от улицы и поднимает глаза. Чистая синева и облака, растянувшиеся по небу.
– Если есть облака, то обязательно должен быть тот, кто на них смотрит.
– Если есть геи, то обязательно должны быть те, кого они трахают. Подумай об этом, Скотт.
Уоллес нахально приподнимает бровь и делает губки бантиком. Скотт закатывает глаза, подымается, оставляя чашку с остатками молочного чая на полу, и уходит в дом. Уоллес закуривает ещё одну сигарету и провожает его взглядом.
Облака похожи на молоко. А его запах — что-то, напоминающее Скотта.
Уоллес следит за облаками, бездумно взяв чашку в руки, и сидит с ней на коленях, пока не становится темно.
Если есть Скотт, то обязательно должен быть тот, кто его любит.

Вчера работали ночью: складывали индийские башмаки с носами-как-у-уток по коробкам, упаковывали благовония и деревянных слонов.
Миры из картона и полиэтилена.
Симфония скотча и разговоров на других языках.

Я отхватила пару баночек ароматических масел. Индусы заказали каждой группе продавцов по пицце.
Я толст и счастлив.